Вопросы, вызванные семинаром Изабель Кустер «Противостояние музыки 20 и 21 столетия новым технологиям и СМИ как проявление развития человечества»
Один из первых тезисов семинара – электронная музыка хуже, чем «живая». И первый же вопрос – что такое «электронная музыка»? Строго говоря, это ведь звуки, сгенерированные машиной, синтезатором. Так что этот термин, наверное, не очень удачный. На семинаре нередко звучал контекстный синоним для «электронной музыки» – музыкальные записи. Эти слова более точно отображают суть обсуждаемого предмета – речь идёт о любых (даже самых натуральных, как рельс) звуках, записанных на магнитофон или компьютер, и затем воспроизводимых через аудиоустройства.
В этом случае тоже остаётся вопрос: на всех ли устройствах запись и воспроизведение музыкальных записей одинаково плохи? Вот виниловая пластинка, например, явно менее «электронна», чем магнитофонная лента. А если вспомнить граммофоны – там ведь вообще нет никакой электроники. Кошерно ли слушать граммофонные записи?
Для сравнения натуральной музыки и воспроизводимой записи был поставлен опыт с ударными инструментами: заставляли звучать несколько стальных стержней (звучание напоминает отчасти инструмент треугольник, отчасти небольшой колокол) и тарелки – несколько маленьких и одна настоящая, большая (ну, как в Половецких плясках). Звучало это всё потихоньку и очень благозвучно.
Честно говоря, я не могу полностью оценить опыт, так как при первых звуках «колокольцев» впал в транс. Однако результат определённый был: до начала опыта меня одолевал приступ кашля (простуда), проснувшись же в конце, я почувствовал себя хорошо отдохнувшим, и кашель меня больше не мучил. С одной стороны, мой собственный эксперимент по излечению не был чистым (так как Елена Николаевна за час до этого напоила меня лошадиной дозой аскорбиновой кислоты). С другой стороны, на Руси давно известно целебное воздействие колокольного звона. Правда, колокола для колокольного звона обычно большие и медные, а в нашем опыте стержни были стальные и маленькие (и не православные, а антропософские). Но факт лечебного воздействия можно попытаться запротоколировать – для этого надо опросить всю аудиторию и убедиться, что не было второго слушателя с простудой, который бы после опыта НЕ излечился.
Дальше, однако, опыт пошёл куда-то не туда. Когда стали прослушивать запись наших «колокольцев», слушатели дружно её осудили: в натуральном исполнении звук был «объёмным», а в записи он как бы доносится из одного угла комнаты. Но как же ему было доноситься иначе, если запись воспроизводилась через сотовый телефон? Ясно ведь, что телефон маленький, и он мог в один момент времени находиться только в одном углу комнаты. Для чистоты эксперимента нужно использовать стерео устройства (или квадро) – попробуйте тогда утверждать, что звук доносится из одного угла комнаты!
Дальше стало ещё хуже. Изабель высказала тезис: громкое воспроизведение музыкальной записи вредно воздействует на человека. Мы попытались проверить этот тезис экспериментально прямо в аудитории, но не смогли – из-за отсутствия подходящих аудиоустройств.
И вот тут у меня возник третий вопрос – а зачем вообще пытаться подтверждать очевидное? Ясно ведь, что звук большой мощности вызывает боль в ушах. Это как бы интуитивно ясно – каждому, кто хоть раз стоял в зоне приземления вертолёта. Или недалеко от работающей турбины самолёта. Или рядом с грызущим землю бульдозером. Или в кузнечном цеху. И самое плохое для нашего опыта здесь то, что все эти звуки (самолёта, кузнечного молота…) – натуральные, дальше некуда; в них нет ничего «электронного». И, раз уж у нас опыт о колокольном звоне, как тут не вспомнить оглохшего от совершенно не электронного колокола Квазимодо…
Следующий опыт – о воздействии музыки на растения – был поставлен Михаилом Григорьевым за некоторое время до начала семинара. Описание этого опыта вызвало следующие вопросы (время не позволило их озвучить прямо в аудитории): какова была сила звука, воздействующего на растения? Одинакова ли была эта сила для классической и для «современной» музыки?
Растения (и животные) ведь не имеют культурного опыта европейского человека, чтобы отличать мажор от минора; для растений звук – это просто колебания воздуха (или земли) определённой частоты, силы и длительности. И как раз эти характеристики для опыта существенны. В контрольной группе надо было держать не только растение «совсем без музыки», но и растение, подбадриваемое звуком строительной дрели, а также растение под воздействием звука бор-машины (с более тонкой частотой колебаний, чем у дрели), а ещё растение, испытывающее вибрацию без звука (с помощью какого-нибудь небольшого «тихого» электрического моторчика)…
Последние замечания – о вступительной речи ведущего. Изабель рассказала, что в шестидесятые годы двадцатого столетия произошло «разрешение» (это перевод – как было в оригинале на немецком, не совсем ясно) классической музыки, вылившееся в различные эксперименты как с привычными музыкальными инструментами, так и с вновь изобретёнными.
Наверное, слово «разрешение» – не очень удачный перевод. Но можно исходить из достаточно понятного определения «классическая музыка», а в более широком смысле – «классическая гармония». Тогда можно говорить о «разрушении» и «вырождении» классической гармонии. И это вырождение началось не во второй половине двадцатого века, а примерно на век раньше – в эпоху Вагнера, Малера, Дебюсси; а к началу двадцатого века атональность уже цвела буйным цветом (ну, правда, классическая гармония от этого не умерла – так же, впрочем, как и после экспериментов шестидесятых).
Не совсем ясно также, что ведущий имеет в виду под «современной музыкой». Окуджава, Таривердиев, Нино Рота, Леонид Чижик – это современная музыка? А Шостакович, Родион Щедрин? Не правильнее ли говорить о «талантливой» и «пошлой» музыке, а не о «современной» и «классической»?
И, возвращаясь к исходному императиву ведущего («музыка должна быть натуральной»), хочу указать на некоторую его мм… рискованность: Рахманинов-пианист, допустим, – это неотъемлемая часть мировой музыкальной культуры; но услышать исполнение Рахманинова мы можем только в записи.
А если я что-то неправильно понял, и изначально не предполагалось, что данный тезис должен быть императивом, то он превращается в самоочевидное утверждение – «лучше слушать живую музыку, чем в записи». Это в общем-то и так все знают – если бы это было не так, концертные залы бы опустели и все музыканты пошли бы по миру.
Не ожидая подсказки типа «критикуешь – предлагай», собственные императивы я бы сформулировал примерно так:
- Надо слушать хорошую, правильную, талантливую музыку (неважно, классика это, авангард или джаз).
- Если есть выбор: слушать хорошую музыку в записи или слушать натуральное… бог-знает-что, – то я выбираю музыку в записи.
- Если есть выбор: слушать других (в натуре, в записи – где угодно) или играть самому, я выбираю второе («вот счас точно спою!») – пусть другие мучаются, меня слушая, а не наоборот.